Неточные совпадения
— Филипп
на Благовещенье
Ушел, а
на Казанскую
Я сына родила.
Как писаный был Демушка!
Краса взята у солнышка,
У
снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь
черная у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола глаза!
Весь гнев с души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет
снег с полей…
Не стала я тревожиться,
Что ни велят — работаю,
Как ни бранят — молчу.
Между тем чай был выпит; давно запряженные кони продрогли
на снегу; месяц бледнел
на западе и готов уж был погрузиться в
черные свои тучи, висящие
на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли.
Налево
чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас темно-синие вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями
снега, рисовались
на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск зари.
Заходило солнце,
снег на памятнике царя сверкал рубинами, быстро шли гимназистки и гимназисты с коньками в руках; проехали сани, запряженные парой серых лошадей; лошади были покрыты голубой сеткой, в санях сидел большой военный человек, два полицейских скакали за ним,
черные кони блестели, точно начищенные ваксой.
И не только жалкое, а, пожалуй, даже смешное; костлявые, старые лошади ставили ноги в
снег неуверенно,
черные фигуры в цилиндрах покачивались
на белизне
снега, тяжело по
снегу влачились их тени,
на концах свечей дрожали ненужные бессильные язычки огней — и одинокий человек в очках, с непокрытой головой и растрепанными жидкими волосами
на ней.
Ночь была прозрачно светлая, — очень высоко, почти в зените бедного звездами неба, холодно и ярко блестела необыкновенно маленькая луна, и все вокруг было невиданно: плотная стена деревьев, вылепленных из
снега, толпа мелких,
черных людей у паровоза, люди покрупнее тяжело прыгали из вагона в
снег, а вдали — мохнатые огоньки станции, похожие
на золотых пауков.
Он вышел от нее очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая многое
на земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел сухой
снег под ногами. Огромные дома смотрели друг
на друга бельмами замороженных окон; у ворот —
черные туши дежурных дворников; в пустоте неба заплуталось несколько звезд, не очень ярких. Все ясно.
Чувствуя себя, как во сне, Самгин смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов
снега, видны были
черные бугорки изб, горел костер, освещая белую стену церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу колокольни.
На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их...
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как
на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в
черном месиве, толстая лошадь вырвалась
на правую сторону реки, люди стали швырять в нее комьями
снега, а она топталась
на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина с вокзала в город; люди
на улицах, тоже толстенькие и немые, шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками
снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко;
на заборах, с розовых афиш, лезли в глаза
черные слова: «Горе от ума», — белые афиши тоже
черными словами извещали о втором концерте Евдокии Стрешневой.
Было уже очень поздно.
На пустынной улице застыл холодный туман, не решаясь обратиться в
снег или в дождь. В тумане висели пузыри фонарей, окруженные мутноватым радужным сиянием, оно тоже застыло. Кое-где среди
черных окон поблескивали желтые пятна огней.
За окном буйно кружилась, выла и свистела вьюга, бросая в стекла
снегом, изредка в белых вихрях появлялся, исчезал большой,
черный, бородатый царь
на толстом, неподвижном коне, он сдерживал коня, как бы потеряв путь, не зная, куда ехать.
Но прочь романтизм, и лес тоже! Замечу только
на случай, если вы поедете по этой дороге, что лес этот находится между Крестовской и Поледуевской станциями. Но через лес не настоящая дорога: по ней ездят, когда нет дороги по Лене, то есть когда выпадают глубокие
снега, аршина
на полтора, и когда проступает снизу, от тяжести
снега, вода из-под льда, которую здесь называют
черной водой.
Когда он в
черной темноте, кое-где только освещаемой белеющим
снегом, шлепая по воде, въехал
на прядущем ушами при виде зажженных вокруг церкви плошек жеребце
на церковный двор, служба уже началась.
На дворе была оттепель, рыхлый
снег местами
чернел, бесконечная белая поляна лежала с обеих сторон, деревеньки мелькали с своим дымом, потом взошел месяц и иначе осветил все; я был один с ямщиком и все смотрел и все был там с нею, и дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались с княгининой гостиной. И странно, я помнил каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил с нею, что она мне говорила, не помнил!
В яме, где зарезался дядя Петр, лежал, спутавшись, поломанный
снегом рыжий бурьян, — нехорошо смотреть
на нее, ничего весеннего нет в ней,
черные головни лоснятся печально, и вся яма раздражающе ненужна.
Летом русак так же сер, как и беляк, и не вдруг различишь их, потому что летний русак отличается от летнего беляка только
черным хвостиком, который у него несколько подлиннее,
черною верхушкою ушей, большею рыжеватостью шерсти
на груди и боках; но зимой они не похожи друг
на друга: беляк весь бел как
снег, а у русака, особенно старого, грудь и брюхо несколько бледно-желтоваты, по спине лежит довольно широкий, весьма красивый пестрый ремень из темных желтоватых и красноватых крапинок, в небольших завитках, или, точнее сказать, вихрях, похожий
на крымскую крупную мерлушку.
Вынули вторые рамы, и весна ворвалась в комнату с удвоенной силой. В залитые светом окна глядело смеющееся весеннее солнце, качались голые еще ветки буков, вдали
чернели нивы, по которым местами лежали белые пятна тающих
снегов, местами же пробивалась чуть заметною зеленью молодая трава. Всем дышалось вольнее и лучше,
на всех весна отражалась приливом обновленной и бодрой жизненной силы.
На пригревах дорога
почернела, а
снег потерял сразу свою ослепительную белизну.
На дворе стояла оттепель; солнце играло в каплях тающего
на иглистых листьях сосны
снега; невдалеке
на земле было большое
черное пятно, вылежанное ночевавшим здесь стадом зубров, и с этой проталины несся сильный запах парного молока.
Дорога уже испортилась;
черная, исковерканная полоса ее безобразным горбом выступает из осевшего по сторонам
снега; лошади беспрестанно преступаются, и потому вы волею-неволею должны ехать шагом; сверх того, местами попадаются так называемые зажоры, которые могут заставить вас простоять
на месте часов шесть и более, покуда собьют окольный народ, и с помощью его ваша кибитка будет перевезена или, правильнее, перенесена
на руках по ту сторону колодца, образовавшегося посреди дороги.
Все небо было покрыто сплошными темными облаками, из которых сыпалась весенняя изморозь — не то дождь, не то
снег;
на почерневшей дороге поселка виднелись лужи, предвещавшие зажоры в поле; сильный ветер дул с юга, обещая гнилую оттепель; деревья обнажились от
снега и беспорядочно покачивали из стороны в сторону своими намокшими голыми вершинами; господские службы
почернели и словно ослизли.
На углу Напольной стоит двухэтажный обгоревший дом. Сгорел он, видимо, уже давно: дожди и
снега почти смыли уголь с его брёвен, только в щелях да в пазах остались, как сгнившие зубы,
чёрные, отшлифованные ветром куски и, словно бороды, болтаются седые клочья пакли.
Ветер лениво гнал с поля сухой
снег, мимо окон летели белые облака, острые редкие снежинки шаркали по стёклам. Потом как-то вдруг всё прекратилось, в крайнее окно глянул луч луны, лёг
на пол под ноги женщине светлым пятном, а переплёт рамы в пятне этом был точно
чёрный крест.
Пройдя узкую тропинку, мы вышли
на лесную дорогу,
черную от грязи, всю истоптанную следами копыт и изборожденную колеями, полными воды, в которой отражался пожар вечерней зари. Мы шли обочиной дороги, сплошь покрытой бурыми прошлогодними листьями, еще не высохшими после
снега. Кое-где сквозь их мертвую желтизну подымали свои лиловые головки крупные колокольчики «сна» — первого цветка Полесья.
Время полной распутицы еще не наступило; но не было уже никакой возможности ехать
на санях:
снег, подогреваемый сверху мартовским солнцем, снизу — отходившей землею, заметно осаживался; дорога не держала копыта лошадей; темно-бурый цвет резко уже отделил ее от полей, покрытых тонкою ледяною коркой, сквозь которую проламывались
черные засохшие стебли прошлогодних растений.
Маякин взглянул
на крестника и умолк. Лицо Фомы вытянулось, побледнело, и было много тяжелого и горького изумления в его полуоткрытых губах и в тоскующем взгляде… Справа и слева от дороги лежало поле, покрытое клочьями зимних одежд. По
черным проталинам хлопотливо прыгали грачи. Под полозьями всхлипывала вода, грязный
снег вылетал из-под ног лошадей…
Начало светать…
На Спасской башне пробило шесть. Фонарщик прошел по улице и потушил фонари. Красноватой полосой засветлела зорька, погашая одну за другой звездочки, которые вскоре слились с светлым небом… Улицы оживали… Завизжали железные петли отпираемых где-то лавок…
Черные бочки прогромыхали… Заскрипели по молодому
снегу полозья саней… Окна трактира осветились огоньками…
Солнце всходило, но еще не вышло из-за туч, виднелось полотно дороги,
на котором
черная земля проглядывала сквозь талый
снег, и две пары рельсов тянулись вдоль светлыми полосками…
В этот день я смотрел из окна чертежной
на белый пустой парк, и вдруг мне показалось, что в глубине аллеи я вижу Урманова. Он шел по цельному
снегу и остановился у одной скамейки. Я быстро схватил в вестибюле шляпу и выбежал. Пробежав до половины аллеи, я увидел глубокий след, уходивший в сторону Ивановского грота. Никого не было видно, кругом лежал
снег, чистый, нетронутый. Лишь кое-где виднелись оттиски вороньих лапок, да обломавшиеся от
снега черные веточки пестрили белую поверхность темными черточками.
На дачу Иванова вела лесная тропинка, которую сплошь занесло
снегом… Из-за стволов и сугробов кое-где мерцали одинокие огоньки. Несколько минут назад мне пришлось пройти мимо бывшей генеральской дачи, теперь я подходил к бывшей дачке Урмановых. От обеих
на меня повеяло холодом и тупой печалью. Я подошел к палисаднику и взглянул в окно, в котором видел Урманова.
Черные стекла были обведены белой рамкой
снега… Я стоял, вспоминал и думал…
Зима отошла, и белый
снег по ней подернулся траурным флером; дороги совсем
почернели; по пригоркам показались проталины,
на которых качался иссохший прошлогодний полынь, а в лощинах появились зажоры, в которых по самое брюхо тонули крестьянские лошади; бабы городили под окнами из ракитовых колышков козлы, натягивали
на них суровые нитки и собирались расстилать небеленые холсты; мужики пробовали раскидывать по конопляникам навоз, брошенный осенью в кучах.
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко внизу
чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял,
И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой
на хребте,
Ревел, — и горный зверь, и птица,
Кружась в лазурной высоте,
Глаголу вод его внимали...
Артамонов старший тряхнул головою, слова, как мухи, мешали ему думать о чём-то важном; он отошёл в сторону, стал шагать по тротуару медленнее, пропуская мимо себя поток людей, необыкновенно
чёрный в этот день,
на пышном, чистом
снегу. Люди шли, шли и дышали паром, точно кипящие самовары.
Через несколько дней, прожитых в тяжёлом, чадном отупении, он, после бессонной ночи, рано утром вышел
на двор и увидал, что цепная собака Тулун лежит
на снегу, в крови; было ещё так сумрачно, что кровь казалась
черной, как смола. Он пошевелил ногою мохнатый труп, Тулун тоже пошевелил оскаленной мордой и взглянул выкатившимся глазом
на ногу человека. Вздрогнув, Артамонов отворил низенькую дверь сторожки дворника, спросил, стоя
на пороге...
Деревья в парке стояли обнаженные, мокрые;
на цветнике перед домом
снег посинел и, весь источенный, долеживал последний срок; дорожки по местам пестрели желтыми пятнами; несколько поодаль,
на огороде, виднелись совсем
черные гряды, а около парников шла усиленная деятельность.
В
черном фраке с плерезами, без шляпы
на голове, он суетился, размахивал руками, бил себя по ляжкам, кричал то в дом, то
на улицу, в направлении тут же стоявших погребальных дрог с белым катафалком и двух ямских карет, возле которых четыре гарнизонные солдата в траурных мантиях
на старых шинелях и траурных шляпах
на сморщенных лицах задумчиво тыкали в рыхлый
снег ручками незажженных факелов.
Дядя вышел в лисьем архалуке и в лисьей остроконечной шапке, и как только он сел в седло, покрытое
черною медвежью шкурою с пахвами и паперсями, убранными бирюзой и «змеиными головками», весь наш огромный поезд тронулся, а через десять или пятнадцать минут мы уже приехали
на место травли и выстроились полукругом. Все сани были расположены полуоборотом к обширному, ровному, покрытому
снегом полю, которое было окружено цепью верховых охотников и вдали замыкалось лесом.
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя
на солнце,
снег лежит;
Прозрачный лес один
чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Когда надоедало ходить, я останавливался в кабинете у окна и, глядя через свой широкий двор, через пруд и голый молодой березняк, и через большое поле, покрытое недавно выпавшим, тающим
снегом, я видел
на горизонте
на холме кучу бурых изб, от которых по белому полю спускалась вниз неправильной полосой
черная грязная дорога.
Снег на берегу, казавшийся вечером светло-фиолетовым, сразу побелел и сделался прозрачно-легким и тонким. Деревья
почернели и сдвинулись. Теперь ясно было слышно, как вдали ровно и беспрестанно гудела вода
на мельничной плотине.
Черный вечер.
Белый
снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем божьем свете!
Поддавшись какому-то грустному обаянию, я стоял
на крыше, задумчиво следя за слабыми переливами сполоха. Ночь развернулась во всей своей холодной и унылой красе.
На небе мигали звезды, внизу
снега уходили вдаль ровною пеленой,
чернела гребнем тайга, синели дальние горы. И от всей этой молчаливой, объятой холодом картины веяло в душу снисходительною грустью, — казалось, какая-то печальная нота трепещет в воздухе: «Далеко, далеко!»
Проехав так минут десять, Петруха обернулся и что-то прокричал. Ни Василий Андреич, ни Никита не слышали от ветра, но догадались, что они приехали к повороту. Действительно, Петруха поворотил направо, и ветер, бывший вбок, опять стал навстречу, и справа, сквозь
снег, завиднелось что-то
черное. Это был кустик
на повороте.
— А ведь это, должно, Горячкинский лес? — сказал Василий Андреич, указывая
на что-то
черное, показавшееся из-за
снега впереди их.
Но
черное это было не неподвижно, а всё шевелилось, и было не деревня, а выросший
на меже высокий чернобыльник, торчавший из-под
снега и отчаянно мотавшийся под напором гнувшего его всё в одну сторону и свистевшего в нем ветра.
— А мы, Василий Андреич, видно, вовсе сбились, — вдруг сказал как будто с удовольствием Никита. — Это что? — сказал он, указывая
на черную картофельную ботву, торчавшую из-под
снега.
Большой мыс, белый от
снега, вдавался с той стороны в темную полосу реки.
На этом мысу
чернели какие-то пятнышки, которые я сначала принял за разбросанные по берегу камни. Но теперь было заметно, что они шевелятся…
На середине реки тоже осторожно пробирались между льдинами какие-то темные щепки. Это были два плота или парома. Зоркие глаза ямщиков различали людей и оленей.
Нет, вот он уже за слободою. Полозья ровно поскрипывают по крепкому
снегу. Чалган остался сзади. Сзади несется торжественный гул церковного колокола, a над темною чертой горизонта,
на светлом небе мелькают
черными силуэтами вереницы якутских всадников в высоких, остроконечных шапках. Якуты спешат в церковь.
Это была бабочка несколько менее средних, но и не маленькая; крылушки у ней круглые, как
снег белые, покрытые длинным пухом, который
на голове, спинке и брюшке еще длиннее;
на этом белом пуху ярко выдаются
черные, как уголь, глазки, такого же цвета длинный волосяной хоботок, толстые усики и ножки.